[House of York]

Название: "Бог дурака".
Автор: House of York.
Бета: House of York.
Тип: джен.
Рейтинг: G.
Персонажи: Альбус Дамблдор и другие.
Жанр: общий.
Размер: миди (74 тыс. знаков).
Дисклеймер: все принадлежит Дж. Роулинг, мы только играем
Саммари: Альбус Дамблдор знакомится с Орденом Феникса.
Тема задания: причины и предыстория войны глазами Темного Лорда/Альбуса Дамблдора. Обстоятельства создания ОФ/деятельность ПС в этот период.
Примечание 1: фик написан на командный конкурс "Война роз".
Примечание 2: за этот фик нужно голосовать по критериям "Раскрытие темы/общее впечатление".


Ноябрь 13, 1976
Старики нетерпеливы к молодым. Вечно думаешь: ну как же они не понимают того или другого? Вот я бы на их месте… Но плод каштана ничем не напоминает дерево, а человек в детстве и юности не похож на того, кем однажды станет. Поэтому молодых нужно оценивать не по тому, каковы они сейчас, а по тому, каковы будут.

У старости есть свои преимущества. Например, можно запросто говорить с юными леди и сколько угодно делать им комплименты — никто уже не примет тебя за назойливого ухажера.
Правда, если ты учитель, число юных леди, не являющихся твоими нынешними или бывшими подопечными, стремится к нулю. Директору же Хогвартса комплименты не подобают. Он должен быть серьезен и строг, как Монблан в дурную погоду.
— Мне нравится работа в Министерстве, — говорит Доркас Медоуз, склонившись над чашкой. Русые волосы скрывают лицо. — Конечно, бывает трудно, часто приходится задерживаться допоздна. Но это полезный опыт, который поможет мне…
Серьезно киваю.
Удивительная девушка эта Доркас. Закончила школу с отличием, но после выпуска предпочла скромную должность в канцелярии аврората. Недавно в учительской об этом вспоминал Слагхорн и прямо кипел от негодования:
— Современная молодежь! Даже у лучших из лучших — ветер в голове! Могла бы сделать себе имя в науке… Но, конечно, служить секретаршей в аврорате куда интереснее, ведь там столько молодых людей! Через годик выскочит замуж, и все!
— А что плохого? — сварливо интересуется Сильванус Кэттлберн. — Это лучше, чем превратиться в унылую старую деву, как некоторые…
Он косится на дверь, но профессор Синистра, в чей огород только что бросили камушек, пока не спустилась с Астрономической башни.
Кэттлберн полагает, что женщина в науке — и не женщина, и не ученый, так, что-то среднее. Гораций с ним не согласен. Половина его протеже — девушки, и Слагхорн защищает их с пылом подлинного рыцаря. Вдобавок девушки лучше разбираются в том, какие конфеты он любит, и никогда не забывают прислать старому учителю подарок на Рождество.
— … поможет — что? — задаю Доркас наводящий вопрос, будто на экзамене.
— Ах, да, — спохватывается она. — Стать более организованной, самостоятельной, больше успевать…
Гладкая речь, словно заученная заранее, но идет не без сбоев. Доркас кого-то ждет здесь, в кафе Фортескью, и оттого рассеянна. Наша «случайная» встреча сбила ее с толку. Она то и дело нервно откидывает волосы со лба, комкает в пальцах салфетку. Но вежливость не позволяет ей от меня отделаться.
— Ты всегда была очень трудолюбива, Доркас, — улыбаюсь я. — Уверен, ты отлично справишься.
Мало того, что трудолюбие Доркас не знает границ, — как я выяснил, она еще и удержу не ведает в самообразовании. По понедельникам после работы изучает французский, по средам берет уроки игры на фортепиано, по пятницам занимается на курсах икебаны, а по воскресеньям посещает кружок астрономов-любителей.
Все ее преподаватели — мои бывшие ученики (впрочем, в магической Британии других не водится), поэтому мне не составило особого труда за пару-тройку таких же «случайных» бесед узнать много интересного о составе групп. И ведь какое удивительное совпадение: Доркас везде встречает однокурсников! Эммелина Вэнс и Гестия Джонс в ее компании придумывают композиции из цветов, Алиса Тауниш за соседней партой улучшает свой французский, Дедалус Диггл любезно помогает установить телескоп…
По субботам Доркас бывает в танцевальном клубе. Там я справок, правда, не наводил. Но если окажется, что туда ходят братья Прюэтты и Фрэнк Лонгботтом, я буду совсем не удивлен.
— Как относятся к тебе сослуживцы? — спрашиваю Доркас. — Кстати, может, еще мороженого?
— Нет, спасибо, профессор. А сослуживцы — м-м — да все хорошо…
Дедалус Диггл тем временем легок на помине — вон его лохматая голова мелькает за расписным окном. Кажется, он собрался войти, но Доркас отчего-то не хочет, чтобы я видел ее в компании Диггла. Она вскакивает, голос звучит по-детски жалобно:
— Профессор, извините, была очень рада вас встретить. Но мне пора идти, обед уже заканчивается, а с опозданиями у нас строго…
— Конечно, конечно, — я встаю, подаю ей плащ. Доркас пытается оставить на столике мелочь за кофе, я прошу позволить мне заплатить. Она бросает тревожные взгляды на дверь. Диггл, что-то сообразив, успевает вовремя выскочить.
Им следовало бы сделать вид, что они случайно столкнулись на улице, совсем как мы с Доркас. Но эти двое конспирируются так старательно, что видно за милю. Доркас проходит мимо бывшего однокурсника, словно не замечая его. Диггл покупает газету и направляется за Доркас следом, на ходу переворачивая страницы. Он изо всех сил притворяется, что, кроме таблицы скачек гиппогрифов, его ничто не интересует.
Если бы речь шла об одном Дедалусе, я бы предположил, что он ухаживает за Доркас. Кстати, им действительно стоило разыграть влюбленных — меньше привлекали бы внимания. Я бы даже в это поверил, если бы не Вэнс, Тауниш, Джонс…
Многовато случайных совпадений — и ни одного намеренного, вот что интересно. Отчего бы мальчишкам и девчонкам, выпускникам одного факультета, не проводить время вместе? Но они предпочитают вести себя, как малознакомые люди. Забавно.
Подходит Флореан, прошу его принести еще вишневого мороженого. Мне надо подумать.


Ноябрь 17, 1976
Несчастные совершают преступления, чтобы «перебросить» на кого-нибудь свое несчастье. Беспокойные — чтобы обрести иллюзию защиты. И только счастливый и спокойный не совершает зла.

После обеда Сильванус приглашает коллег посмотреть на подросших щенков крупов*. Щенки бодрые, толстые и ужасно громкие. При виде нас они поднимают лай.
— Совсем как в учительской на совещаниях! — хохочет Роланда Хуч.
Минни МакГонагалл строго поджимает губы. Ей такие остроты не по душе. Между тем шутка Роланды, хоть и грубовата, недалека от истины. Поразительно, какой крик способны поднять взрослые образованные люди (и перессориться к тому же насмерть), когда решается вопрос, кому вести первые уроки в понедельник.
Гораций до сих пор уверен, что я хитростью пролез на должность директора, лишь бы рано не вставать.
Я глажу и тормошу самого толстого и нахального щенка. Кэттлберн уговаривает меня его взять. Но куда? Я подолгу отсутствую, а он будет оставаться один и грустить.
Извиняюсь и ухожу. Пора на заседание Визенгамота.
Дело, которое слушается сегодня, тоже связано с крупами. Это чудесные, преданные, веселые существа, но у них есть одно свойство: обожая своих хозяев-волшебников, они терпеть не могут маглов.
Сегодняшний подсудимый — Рой Гиббон, тридцати пяти лет, место жительства: Тинворт, Корнуолл. Мысленно добавляю: выпуск 1962 года, факультет Хаффлпафф. Обвиняется в том, что натравил своего крупа на соседского ребенка-магла. Ребенок с тяжелыми укусами доставлен в больницу. Его жизнь вне опасности, но лицо останется изуродованным навсегда.
Защита Гиббона утверждает, что произошел несчастный случай — хозяин просто не справился с собакой. «Да не удержал я эту чертову псину!» — твердит сам Гиббон. Обвинение тоже склоняется к этой версии. Амелия Боунз ловит меня перед заседанием и просит помочь с перекрестным допросом.
Рой Гиббон обильно потеет, то и дело вытирает лоб клетчатым платком. После выпуска он набрал лишний вес, появилась лысина. Судя по материалам дела, до недавних пор работал весовщиком на фабрике летучего пороха, но недавно был уволен и начал пить.
Амелия расспрашивает его об отношениях с соседями-маглами. Он твердит, что никогда с ними не ссорился и вообще ему до маглов дела нет. Защита его хорошо выдрессировала.
Амелия выносит предложение вызвать на следующее заседание свидетелей из числа соседей. Предложение проходит гладко: большая часть Визенгамота на нашей стороне. К сожалению, обливиаторы, наверное, уже хорошо там поработали. Если соседи вообще сумеют вспомнить Гиббона, нам сильно повезло.
Начинаю расспрашивать Роя, как он обычно ухаживает за своим питомцем, чем кормит и все прочее. Следует поторопиться — вопросы могут признать не относящимися к делу.
— Скажите, мистер Гиббон, в какое время вы обычно гуляете со своим крупом?
Прежде, чем защитник успевает остановить его, Гиббон выпаливает:
— С утреца, часов так в восемь, ну и вечерком выходим, примерно в десять.
— Что же вы делали с собакой возле дома Белоунов в три часа пополудни?
— Г-гулял, — отвечает он с запинкой.
— Обычно вы в это время не гуляете.
— А тут захотел! — с вызовом говорит он. — И чего?
Я смотрю на него сквозь очки. Долго смотрю.
Рой Гиббон, выпуск 1962 года, факультет Хаффлпафф, не выдерживает и отводит взгляд.
— Рой, — говорю тихо, — скажи, пожалуйста, зачем ты это сделал?
— Пошли вы к черту! — вдруг кричит он визгливым фальцетом. — Я не виноват, хватит с меня издеваться!
В зале заседаний шум и споры. Амелия требует отправить дело на доследование — реакция подсудимого свидетельствует, что он мог намеренно натравить пса на ребенка. Объявляется голосование по поводу применения веритасерума. Со значительным перевесом голосов — тридцать семь «за», пятнадцать «против» — решение принято. Следующее заседание назначено на пятницу, третье декабря.
Роя уводят. Он так и не сказал, почему это сделал.
В его доме не нашли никаких пропагандистских материалов. Но если его кто-то надоумил, у нас будет возможность узнать об этом.
Как сообщает мне позже Амелия, глава аврората Бартемиус Крауч с глазу на глаз намекнул ей, что готов покопаться в этом деле. Внезапный энтузиазм Крауча ее настораживает, меня тоже. Я не люблю Барти — он хороший аврор, просто отличный, но жесткий и, пожалуй, жестокий человек. Раньше мы не могли добиться от него ареста даже открытых Пожирателей смерти. Откуда вдруг подул новый ветер?
— Надо проталкивать запрет на содержание крупов, — говорит Амелия, энергично жестикулируя. — Они слишком агрессивны.
— Собаки делают лишь то, чему их учат люди, — возражаю я. — Пса можно обучить спасать раненых, а можно — рвать в клочья бегущего человека.
— Вы не собачник, профессор, — говорит Амелия, глядя на меня с жалостью.
Я уступаю. С Амелией (выпуск 1935 года, Гриффиндор) мы страстно спорили еще в школе на уроках, и всегда она выходила победительницей, уличая меня в том, чего я не знал.
— Наследственность важнее воспитания, — чеканит она.
— Позволь с тобой не согласиться, — вежливо отвечаю я. — Тут у меня достаточно большой опыт, и я решительно против.
— Вы слишком хорошего мнения о людях.
Я хотел бы, чтобы это было так.

Возвращаюсь в Хогвартс в сумерках, иду по дорожке от школьных ворот. Окна замка приветливо светятся. Мое любимое время года и время суток. Темно, холодно, сыро — но стоит открыть тяжелую дверь, как за ней тебя ждет тепло камина, горячий чай, звонкие веселые голоса.
Может, все-таки взять у Кэттлберна щенка? Но сразу одергиваю себя: во мне говорит желание доказать Амелии, что она не права. Нельзя брать ответственность за живое существо лишь из намерения самоутвердиться и кого-то в чем-то убедить.
А у Крауча, несмотря на поздний час, должно быть, кипит работа… Может, подчиненные и ворчат — еще взбесившимися собаками они не занимались! — но дело делают. Доркас, наверное, тоже еще на службе.
Да, Доркас. Скромная сотрудница канцелярии аврората. А Гидеон и Фабиан Прюэтты — курсанты школы авроров, как и Фрэнк Лонгботтом, и Алиса Тауниш.
Как интересно все складывается.
Надо будет навести справки об остальных однокурсниках Доркас. Тех самых, с кем она якобы случайно оказывается на одних и тех же занятиях, заходит в одни и те же кафе…
Почему они делают вид, что это случайность, вот что меня интересует. И — зачем.

--------------------------------
* Круп (Crup) происходит из юго-восточной части Англии. Внешне он напоминает терьера Джека Рассела, за исключением раздвоенного хвоста. Без сомнения, эта порода собак была выведена волшебниками, так как крупы очень преданы магам и крайне агрессивны по отношению к маглам. Круп — настоящий мусорщик, ест почти всё, от гномов до старых шин. Лицензию на право обладания крупом можно получить в Отделе по контролю волшебных существ после прохождения простого теста, доказывающего способность волшебника-заявителя контролировать крупа в местах обитания маглов. Владелец крупа обязан удалить хвост своего питомца с помощью безболезненного Отрубающего заклинания по достижению последним шести-восьминедельного возраста, чтобы маглы его не заметили. (Дж. К. Р. Роулинг «Волшебные твари и где их искать»)



Продолжение в комментах.

@темы: текст, светлые

Comments

[House of York]

Ноябрь 20, 1976
Если где-то есть гений места, то должен быть и шут.

Минутная стрелка на больших часах Хогвартса со скрипом и шипением карабкается вверх еще на одно деление. Кажется, что для нее каждая минута, оставшаяся до полуночи, — тяжкий труд.
Спускаюсь в кухню, чтобы взять себе чашку горячего шоколада. Никакой необходимости в этом нет — эльфы готовы принести его в любое время суток. Но я люблю этот еженощный неспешный ритуал.
В коридорах холодно. При моем приближении вспыхивают факелы, и кажется, что не я двигаюсь, а замок растет вокруг. Поднимаются вверх стылые каменные стены, вытягиваются, разворачиваясь, гобелены, струятся щербинки в плитах пола, сливаясь в реки трещин и озера выбоин. Лестницы то услужливо разворачиваются навстречу, то насмешливо ускользают, бросив меня на головокружительной высоте в сто футов над холлом, с ногой, занесенной в пустоту.
Мраморные лестницы спесивы, каменные ехидны. Зато дружелюбного вида деревянные ступеньки тянутся ко мне с пятого этажа. Машу им рукой, и, перекидываясь с пролета на пролет, они добираются сюда. Верхняя ступенька нетерпеливо постукивает о площадку, перила подрагивают. Теплое дерево подхватывает меня и несет вниз, вниз, мимо портретов, недовольных вспышками света, мимо слепых темных окон, за которыми кружатся снежинки.
В холле прохожу мимо тускло поблескивающих часов с изумрудами и сапфирами, отпираю и осторожно, по дюйму, отворяю входную дверь. Если услышит Прингл, будет нехорошо. Решит, пожалуй, что я проверяю, как он выполняет свои обязанности сторожа. Но мне бы это в голову не пришло. Прингл усерднейший из хранителей, иногда даже слишком. Будь его воля, ставни и двери замка не открывались бы никогда, а вокруг Хогвартса возник бы ров с вечно поднятым мостом.
Не скажу, что я его не понимаю. Хогвартс умеет порождать такие желания — закрыться, отгородиться от внешнего мира, забыть обо всем. Замок словно гладкий орех, внутри надежной скорлупы которого веками дремлет будущее дерево. Покидать его каждый раз — будто отрываться с кровью. Школа ревнива и не отпускает от себя. Не я один мечтал остаться здесь навсегда. Как жемчужина в раковине или как муха в янтаре, это уж кому какое сравнение больше по вкусу.
Снаружи кружит ветер, бросает в лицо снежинки, проталкивает в горло куски ледяного воздуха. А внутри стен замка, кажется, пульсирует живое тепло. Иной раз мне не верится, что Хогвартс могли создать Основатели. Он родился сам, потому что так захотел, и остается на месте, потому что ему так нравится. Надоест — поднимется в небо и уплывет за горизонт, всей сверкающей своей громадой, а мы, его мелкие суетливые насельники, будем трогательно махать вслед носовыми платками.
Хогвартс, кроме всего прочего, ироничен. Должно быть, Основатели мнили себя его хозяевами. Не один и не два последующих директора разделяли это заблуждение. Но замок это лишь веселит. Никому из людей не по силам совладать с ним, однако и он не владеет нами. Он лишь допускает нас до себя, то доброжелательно, то равнодушно. Бывает, что его ирония становится мрачной и жестокой. Некоторые остаются здесь в прямом смысле слова навсегда. Это может показаться страшным; но я давно не боюсь.
Закрываю и запираю дверь, погружаясь в уютное тепло после тьмы и холода ночи. Теперь вперед, в кухню, где плита не успевает остыть с вечера до утра, а там, отогревшись, — в обратный путь. Замок снисходительно наблюдает, как я с чашкой в руках вскарабкиваюсь на перила и качу по ним вверх, присвистывая на поворотах. Да, несолидно, не подобает директору — ну и что? Кроме Хогвартса, меня никто не видит, а уж он-то не выдаст.

Хогвартс любит играть. Уже больше тысячи лет он играет в школу. Уже полвека я играю здесь в учителя. А мои воспитанники играют в свои игры, кому какая нравится. Первокурсники — в плюй-камни и взрывные карты, старшие — в бунты и мятежи. Из-за школьных стен до них доносится будоражащий ветер взрослой жизни и сводит с ума.
Гриффиндор — мой любимый факультет, дом внутри дома, улей внутри улья — несмотря на поздний час, гудит ало-золотым пчелиным роем. Толстая Дама сонно похрапывает на своем портрете. Мне не нужно будить леди, чтобы проникнуть внутрь. Хогвартс любезно позволяет мне проходить сквозь стены, хотя иногда подшучивает, запирая внутри каменной кладки. Ну что, страшно, страшно? словно бы лукаво спрашивает он. Смиренно соглашаюсь: да, очень, — и стена вновь становится проницаемой, легкой, как воздух.
Так, невидимкой, вхожу на Гриффиндор. Хитрец и мошенник, плутовством проникаю в царство юных, куда взрослым ход закрыт. Что, интересно, увидит сейчас любой, кто покосится в мою сторону? Рисунок мелом на стене, карикатуру на директора в ночном колпаке и с длинным крючковатым носом? Или тень от кресла? Или отставший клок обоев? Чары, рассеивающие внимание, всегда работают непредсказуемо.
А в гостиной Гриффиндора — собрание. По кругу ходят кружки с чем-то горячим и (кажется) не совсем невинно-безалкогольным. Джеймс Поттер с шестого курса пламенно ораторствует, взобравшись на кресло. Его, кажется, вовсе не слушают — передают друг другу стаканы, шумят, кричат, пересмеиваются. На самом деле чуткое ухо подростков ловит каждое интересное им слово, а эти слова наперечет: борьба, слава, победа.
Приятель Джеймса, Сириус Блэк, бесцеремонно отбирает у кого-то последний стакан с горячительным — оратору нужно будет подкрепить силы, когда он утомится от своей речи. Маленький Питер Петтигрю, устроившись на поручне кресла, жадно внимает выступлению и при каждой крохотной паузе принимается хлопать. На него шикают: Петтигрю уж слишком обожает Поттера, а прочих это раздражает. Не их одних — Минерва так и вовсе выгоняет Питера со своих уроков за манеру выкрикивать «Молодец, Джеймс!» при каждом удачном ответе кумира.
Нынче рой что-то уж слишком взбудоражен. Значит, ближайший поход в Хогсмид без драк не обойдется, тем более что в подземельях Слизерина к тому времени успеет выкристаллизоваться злость. Подвал и башня, как обычно, назначают врагами друг друга и стройными рядами маршируют на поле брани.
Столкновение ало-золотых и зелено-серебряных обычно заканчивается вничью, не считая синяков, расквашенных носов, да еще кого-нибудь превратят в поросенка и закидают снежками. Ученики с других факультетов обходят сторонкой «этих ненормальных», а те самозабвенно воюют, пока не прибежит дежурный учитель, растащит зачинщиков и устроит выволочку.
Пока они еще побаиваются грозного окрика и ярости в учительском взоре. Пока. Гриффиндорцы, пылающие праведным гневом; слизеринцы, настороженные, как волчата. Что будет, когда они вырвутся из стен Хогвартса в большой мир? Неужели снежки сменятся зелеными вспышками смертельных заклятий, а расквашенные носы — фонтанами крови?
Но у этих еще два года впереди. Два года — это очень много.
Я уже хочу уйти, как вдруг слух вылавливает в гаме множества голосов одно знакомое имя, произнесенное шепотом:
— Прюэтты тоже знают… не хотят говорить… но им все равно придется нас принять, иначе мы сами…
И здесь Прюэтты. Знают — что? Принять — куда?
Стена пропускает меня обратно с такой легкостью, что я по инерции пробегаю еще пару шагов. Остывший шоколад расплескивается из чашки. Хогвартс веселится — его смешит мое беспокойство. Он-то за свою тысячу лет таких мальчишек навидался.
«Ты не директор, а клуша-наседка», — будто наяву слышу его насмешливый голос.
Останавливаюсь и — раз уж никто не видит — с наслаждением показываю язык ближайшей колонне.

[House of York]

Ноябрь 27, 1976
Свобода — сложное и тонкое искусство. Нужно не одно и не два поколения, чтобы научиться с ней управляться. До тех пор это яд, отравляющий умы. Но если его запрещать, яд никогда не станет лекарством.

Суббота на субботу не приходится: то никто не хочет дежурить по Хогсмиду, то от желающих отбоя нет.
Неделя выдалась нервная: шесть стычек между Гриффиндором и Слизерином против одной-двух, как обычно. Напряжение и вправду достигло предела. Выгода: отмытые до блеска туалеты с первого по четвертый этаж, которые старшекурсники с двух факультетов в наказание драили весь вчерашний вечер. Убыток: потрачено зелий на лечение задир на шесть галлеонов девять сиклей, а в учительской разгорается скандал.
Минерва возмущена, что Слагхорн обвинил ее студентов, будто они «начали первыми». Теперь она демонстративно молчит. Зато Гораций раскипятился и требует отменить поход в Хогсмид, а также вернуть в школьный обиход карцер и трость, которые я запретил, когда стал директором. Предрекает, что с «непоротым поколением» мы еще наплачемся. Кротко слушаю его и молчу.
Когда он призывает меня к ответу, высказываюсь против отмены Хогсмида. Главные смутьяны все равно наказаны и никуда не идут, а прочим надо сбросить пар, иначе они разнесут школу по камушку. Минерва тут же рвется быть дежурным учителем. От этого Гораций злится еще сильнее: он подозревает, что декан Гриффиндора станет придираться к его студентам, значит, ему тоже надо идти. Но снаружи снег, холодно, а Гораций любит комфорт. Больно смотреть, как он мучается выбором.
Предлагаю свою кандидатуру в качестве компромиссной, а Помону Спраут — в напарники. МакГонагалл и Слагхорн смотрят на меня недоверчиво. Гораций считает, что я предубежден, а Минерва — что слишком мягок. Замечаю, что в их отсутствие бунтари могут вновь устроить драку в стенах школы. Аргумент оказывается решающим, оба остаются. Гораций, правда, изображает недовольство, хотя на самом деле счастлив провести денек у камина.
В Хогсмиде мы с Помоной чинно прогуливаемся по главной улице, воплощая собой Порядок. Все тихо, все спокойно. В «Трех метлах», куда мы заходим на чашку кофе, старшие мирно обсуждают предстоящие каникулы. В «Сладком королевстве» младшие сметают с витрин сахарных мышек и шоколадных лягушек. Судя по размерам пакетов, вечером к мадам Помфри потянется вереница объевшихся, страждущих от сыпи и боли в животе.
В витрине «Волшебного цветка» выставлены горшки с пуансеттией — к Рождеству она распустится алыми звездами. Помона замечает объявление: «Скидка на луковицы тюльпанов! Только сегодня!» и косится на меня. Замечаю, что, раз все спокойно, можно ненадолго заняться своими делами. Помона с энтузиазмом соглашается и спешит в магазин. Я же направляю свои стопы в «Кабанью голову». В конце концов, бар тоже надо проинспектировать, так что никто не скажет, будто я не выполняю учительский долг.
В баре, как всегда, дым стоит коромыслом, да еще из приоткрытой двери черного хода тянет козьим духом. Сквозь грязные окошки свет почти не проникает, но я наметанным глазом различаю за дальним столом группку семикурсников с Рэйвенкло. При виде меня они пытаются спрятать бутылку под стол, но тут же вспоминают, что уже совершеннолетние, и возвращают обратно.
У стойки отираются Колдвелл и Робинз (Гриффиндор, пятый курс). Перешептываются, считают монеты, умоляюще глядят на бармена, который протирает стаканы, словно не понимая их намеков.
Потом эти двое замечают меня и делают вид, что просто зашли погреться.
— Добрый день, — говорю, выразительно глядя на них сквозь очки.
Они вразнобой здороваются, и тут же их словно ветром сдувает.
Забираюсь на табурет у стойки, заказываю смородиновую наливку.
— Надеюсь, ты не собирался продать им крепкий алкоголь?
Аберфорт презрительно фыркает.
— У них даже на бутылку сливочного пива не хватало. Пытались выпросить в кредит… Нашли дурака!
Он снимает с полки графин с наливкой. Чистота рюмок в «Кабаньей голове» весьма сомнительна, но наколдовать себе отдельную — значит, смертельно обидеть брата. Приходится пить, из чего дают, утешая себя тем, что в полумраке не видно, какой мусор там плавает.
— Немного сегодня гостей, да? — пытаюсь завязать светскую беседу.
— И тех бы глаза мои не видели, — бурчит Аберфорт. — Я вообще сегодня хотел раньше закрыться. Простыл, все кости ломит, сейчас бы завалиться и дрыхнуть, так нет — понабежали…
Послушать моего брата, так посетители — его злейшие враги. Удивительно, как он еще не разорился с подобным отношением к делу.
— Как Мэри? — спрашиваю вежливо.
Мэри — любимая коза Аберфорта. К весне она ждет потомства.
— Как, как, — ворчливо отвечает брат. — Да замучила меня… Капризная стала, ужас. От сена нос воротит, кабачки ей порубил с морковкой — не ест. Подавай яблоки, и все тут! А где я напасусь? Пусть-ка походит голодная, узнает у меня!
Он стоит ко мне спиной, но по голосу слышно, что ухмыляется. Как бы он ни ругал Мэри, это все слова. На самом деле Аберфорт души в ней не чает, а яблоки подает ей чуть ли не на фарфоровом блюде — во всяком случае, так говорят, я не проверял…
По полу слегка тянет сквозняком, будто кто-то открыл и закрыл дверь черного хода. Слышно едва заметное поскрипывание лестницы, а может, мне мерещится. Но если в «Кабанью голову» и явился новый посетитель, он ищет уединения и не хочет, чтобы его видели.
Аберфорт напрягается, прислушиваясь, но никуда не уходит.
Я потягиваю наливку. Хлопает парадная (если ее можно так назвать) дверь — громко, не таясь, даже с вызовом. Этому гостю прятаться, стало быть, не обязательно.
Оборачиваюсь.
— Добрый день, профессор, — солнечно улыбается Фрэнк Лонгботтом.
За два года, прошедшие с выпуска, Фрэнк мало изменился — все такой же встрепанный, добродушный, как будто слегка растерянный. Но заметно раздался в плечах, рукопожатие стало крепче — в школе авроров хорошо гоняют, некогда обрастать жирком.
— Какими судьбами? — спрашиваю его, подвигаясь, чтобы освободить место у стойки. Он усаживается и заказывает кружку пива.
— Мне сегодня дали увольнительную, сэр. Вот и решил по старой памяти прогуляться в Хогсмид.
— Как идет учеба?
— Не спрашивайте, — он заразительно смеется и машет рукой. — Каждый день, как в бой! А нам-то в школе казалось, будто ТРИТОНы сдавать тяжело. Да мы там просто дурака валяли, как я теперь понимаю.
— Не хочешь поговорить об этом с нынешними старшекурсниками? — интересуюсь я. — А то они все время жалуются: мол, программа сложная, заданий слишком много...
— Со старшекурсниками? — отвечает Фрэнк после легкой паузы. — Нет, пожалуй. Вот когда я стану настоящим аврором, тогда и буду вещать с высоты своего опыта.
Мы болтаем еще немного о том, о сем. Фрэнк выглядит спокойным, на часы на стене даже не смотрит (тем более что они все равно сломаны). Но чувствуется, что мое присутствие ему в тягость. Вдруг он отставляет кружку, страдальчески кривится и сгибается, держась за живот.
— Извините, профессор, придется вас покинуть... А все из-за твоего пойла! — бросает он Аберфорту.
— Не нравится, не пей! — огрызается мой брат. — Нежные все какие пошли, надо же. И пиво мое тут ни при чем. Нечего было жрать стряпню этой старой карги! — орет он Фрэнку вслед.
«Старая карга» — миссис Хоббли — продает пирожки с мясом на главной улице деревни, сколько я себя помню. Никто не знает, сколько ей лет: может, сто пятьдесят, может, двести, а может, все триста. Некоторые говорят, будто она торговала пирожками, когда в Хогсмиде еще покрывали дома соломой, а очаги топили навозом.
Пирожки миссис Хоббли необыкновенно вкусны, хотя с удручающей регулярностью кто-нибудь после них заболевает. После этого деревенский совет «раз и навсегда» закрывает ее лавочку, но, видно, миссис Хоббли и вправду сильная ведьма, потому что пройдет месяц — и вот опять она на улице, сидит, как ни в чем не бывало, на своем складном стуле рядом с укутанной в теплый платок корзинкой.
Дети по этим пирожкам с ума сходят, как бы ни стращала их школьная целительница. Может, все дело в жутковатом ореоле, которым окружена миссис Хоббли и против которого не устоит ни один ребенок. Когда я был первокурсником, старшие пугали нас историями о ней. Мол, один школьник сказал, что тесто не пропеклось, а фарш сырой. Хозяйка разозлилась, но промолчала, зато мальчишка в тот вечер не вернулся в Хогвартс, и больше его не видели. А во время следующего похода в деревню кто-то нашел в очередном пирожке детский ноготок…
Стало быть, Фрэнк не устоял перед искушением и решил вспомнить былое, за что теперь расплачивается. Но вот вопрос — откуда об этом знать Аберфорту? Или он просто подыгрывает?
Быстрые шаги Фрэнка прогрохотали вниз по лестнице, хлопнула деревянная дверь уборной. Тут же послышались те же шаги, но уже мягкие, едва слышные, по лестнице наверх. Может, конечно, мне почудилось — в «Кабаньей голове» гуляют сквозняки, тут и не такое примерещится. Но если я не ошибся, то Фрэнк молодец, с ходу разыграл прекрасную импровизацию. Расстройство желудка — отличный повод отделаться от нежелательных свидетелей, дело-то интимное, проверять никто не пойдет.
С кем же он собрался тайно встретиться наверху? С девушкой? Но зачем такие сложности?
Я заказываю еще рюмочку наливки и сижу, поцеживая густую ароматную жидкость. Аберфорт мрачно молчит — впрочем, это наш нормальный способ общаться.
Потом Фрэнк возвращается, изображая на лице облегчение. Одновременно сквозняк доносит едва слышный скрип двери черного хода. Выждав для приличия минутку, я оставляю на стойке деньги, прощаюсь и выхожу.

[House of York]

Так и есть — у стены соседнего дома топчутся двое мальчишек. Один повыше, худой, зябко прячет в карманы руки без перчаток, другой пониже и поплотнее. Это мои шестикурсники — Ремус Люпин и маленький Питер Петтигрю. Обычно они сопровождают Поттера и Блэка, но те сегодня наказаны. Вдвоем вместо привычной четверки Люпин и Петтигрю смотрятся сиротливо.
Ветер доносит до меня обрывки фраз:
— Может, попробуем еще уговорить…
— Вот ты и уговаривай…
— Ну почему я, я не умею... Ремус, пожалуйста…
— Зачем? Я предупреждал Джеймса, что ничего не…
— А как мы ему скажем? Он же расстроится! И мы будем виноваты, раз не смогли…
— Это безнадежная затея с самого…
— Просто Фрэнк не хочет с нами связываться, но если ты еще попробуешь…
— Я не вижу смысла и не буду, я же сказал…
Интересно. О чем таком тайном два школьника могут вести переговоры с курсантом школы авроров? Вряд ли речь идет о покупке старых шпаргалок к экзаменам.
Тут Ремус и Питер замечают меня и настороженно здороваются. Пожелав им доброго дня, прохожу мимо.

Небо над головой стылое, холодное. Ветер несет мне навстречу бумажный самолетик, который то клюет носом мокрый снег, то храбро взмывает вверх, борясь с непогодой. Добравшись до меня, тычется в плечо и без сил падает на землю.
Крылья самолетика исписаны цифрами — это счет из магазина. Озадаченно смотрю на них, потом переворачиваю листок и вижу почерк Помоны Спраут: «Альбус, срочно аппарируйте на угол Главной и Брок-лейн, нужна помощь!».
Аппарировать приходится, крепко держа шляпу, чтобы ее не унесло ветром. Помону я вижу не сразу — на углу небольшое столпотворение, пестрят зелено-серебряные шарфы, пара зевак останавливается посмотреть, что творится.
Посреди толпы профессор Спраут спорит с Эпоной Мерфи, семикурсницей со Слизерина.
— Какое право вы имеете…
— Извольте сначала объяснить, мисс Мерфи, зачем вам это нужно!
— Профессор, это же просто безделушка...
В центре скопления рябой человечек с невыразительным лицом. Он держит коробку, в которой что-то поблескивает — не то пуговицы, не то елочные игрушки.
— Вы знаете, что это за монограмма, мисс Мерфи?
— Может, это инициалы моего жениха, вам-то что! — с вызовом отвечает девица.
Слизеринцы вокруг покатываются со смеху.
— Молодые люди, я могу пройти?
Смех стихает. Ученики расступаются, но я спиной чувствую колючие недоброжелательные взгляды.
— Смотрите, — Помона кидается ко мне за помощью, — смотрите, что они скупают! Это возмутительно!
Рябой человечек стоит с таким видом, словно его это все не касается. Заглядываю в коробку: она битком набита бижутерией. Печатки, кольца, кулоны, сережки, браслеты… И все, как один, украшены серебряной монограммой — две переплетенных буквы, «L» и «V».
Наглость неописуемая. Но, похоже, наше дело проигрышное: изображать на украшениях любые буквы не запрещено, а что они совпадают с инициалами Лорда Волдеморта — так мало ли какие бывают случайности.
— Верните мне кулон! — визжит раскрасневшаяся Мерфи. — Я за него заплатила, вы не имеете права…
— Мисс Мерфи, не кричите, пожалуйста.
— Ну, извините, — издевательски цедит она.
Помона, бедняжка, хотела, как лучше, но поневоле поставила нас в дурацкое положение. Мягко беру ее под локоть, вынимаю из сжатого кулака дешевый маленький кулончик.
— Эпона, можете забрать свое имущество. Никто у вас его не отнимает. Профессор Спраут лишь хотела удостовериться, что школьникам не продают ничего незаконного.
Рябой вытаскивает измятый свиток с разрешением на уличную торговлю. Бегло просматриваю его — придраться не к чему.
— Можете продолжать, — киваю и начинаю выбираться из толпы, ведя Спраут за собой. Слизеринцы набрасываются на коробку с бижутерией, как оголодавшие псы на требуху.
— Зачем вы позволили им… эту мерзость… — моя спутница раскраснелась, хватает воздух ртом, на глазах слезы. Луковицы тюльпанов выпадают из прижатой к боку сумки, я останавливаюсь, чтобы их подобрать.
— Помона, дорогая, мы ничего не можем поделать. Кроме того, буквы — всего лишь буквы.
— Вы же знаете, что они означают!
— Разумеется. Но придавать им сверхъестественное значение не надо.
— Но дети цепляют это на себя... гнусность… нельзя позволять…
— Этим мы только добьемся обратной реакции. Помона, прошу вас, пойдемте в «Три метлы». Вам нужно что-нибудь выпить.
По правде говоря, меня пугает, как бы у нее не случился сердечный приступ. Но чашка чаю и торт в уютном кафе делают свое дело — Спраут постепенно успокаивается.
Я прекрасно понимаю ее чувства. Когда видишь Знак смерти, неизвестно кем нарисованный зеленой краской на школьной стене, хочется найти горе-художника и влепить ему хорошую затрещину. Схватить за плечи, встряхнуть, наорать: «Как ты смеешь!», хлестать по щекам, пока не сотрется с лица эта мерзкая ухмылочка…
Но, увы, это бесполезно, будет только хуже. Идею нельзя истребить запретами — ей можно только противопоставить другую, более сильную. Иначе никак.

На следующее утро весь Слизерин щеголяет в кольцах и подвесках с буквами LV. Еще слизеринцы где-то раздобыли печать и зеленой краской проставили те же буквы на правую руку младшекурсникам, будто заклеймили. Печать не смывается ничем и бросается в глаза издалека, как уродливое пятно.
Чужим печать ставили насильно, отлавливая их в коридорах, а вот своим — похоже, добровольно. Не сомневаюсь, что ради этого был придуман целый обряд, на Слизерине обожают церемонии. Но узнать это в точности я не могу — факультет Салазара не любит меня и не пускает в свои стены. Это единственное место, которое Хогвартс от меня прячет.
Гораций, узнав о случившемся, первым делом занимает оборону: подумаешь, его подопечные ловили младших в коридорах и ставили печати, что тут страшного, это же просто шутка! Он пыхтит и фыркает, защищая своих, но я не сомневаюсь, что потом он отправится с обыском на факультет и задаст зелено-серебряным хорошую взбучку. Не за буквы и насильственное клеймение, а за то, что устроили неприятности своему декану.
Я прошу Минерву выяснить у зареванных первокурсников, кто зачинщики, и доставить их ко мне, а Флитвика — подобрать нужные чары для сведения краски. Еще надо будет выяснить, самостоятельно ли наши умники додумались до печатей. Что-то мне подсказывает, что нет. Сначала кольца, теперь это. «Положено будет начертание на правую руку их или на чело их…». Какой циничный и примитивный плагиат!
Проходя по коридору, вижу свежие надписи на стенах: «Свободные не носят клейма!». Значит, мои ало-золотые тоже не дремлют. На душе становится теплее.
Слову можно противопоставить только слово. Лишь бы было, кому его сказать.

[House of York]

Декабрь 3, 1976
Прежде чем возложить на плечи бремя, задумайся, куда будешь его нести.
Из поучений Альбуса Персиваля Вульфрика Брайана Дамблдора к самому себе.

Когда-то человек жил собирательством; с тех пор мало что изменилось. Страсть к коллекционированию, будь то почтовых марок, колдографий игроков в квиддич или вкладышей от шоколадных лягушек, роднит маглов и волшебников больше, нежели происхождение от Адама и Евы. Тем более что историческое существование Адама и Евы сомнительно, а марки и вкладыши — вот они, лежат себе в шкафу гордого обладателя коллекции. Стремление к порядку, крохотная победа разума над хаосом — самое что ни на есть человеческое свойство.
Мой отец собирал шахматы. Сам он играл посредственно, но надо было видеть, каким счастьем и гордостью светилось его лицо, когда приходили гости и он доставал какой-нибудь особенный комплект. У него были шахматы из янтаря и слоновой кости; «дикарские» шахматы, где короли носили набедренные повязки и кольца в носу, а вместо офицеров были фигурки леопардов; шахматы морские, с русалками и гриндилоу; шахматы с красными и белыми драконами, рыцарями Круглого стола и великанами, джиннами и пери…
Когда отец попал в Азкабан, коллекция исчезла. Я так и не решился спросить у матери, что с ней сталось — забыли впопыхах при переезде, раздали, продали? Осталась только завалявшаяся в моих вещах фигурка янтарного короля, которую я тайком увез с собой в Хогвартс.
В школе фигурка стояла на моем письменном столе, склонив голову под тяжестью короны и укутавшись в плащ, будто ее терзал вечный холод. Король-изгнанник, одинокий, всеми покинутый, непонятый и не прощенный. Кажется, я верил, что он обладает волшебной силой; мне чудилось, что пока я его храню, он оберегает папу. Но отец умер в Азкабане, и я разбил фигурку, по-детски жестоко наказав того, кто был ни в чем не виноват, за то, чего он не мог предотвратить…
Коллекционерами в нашей семье были все. Мать собирала схемы для вышивки, Ариана — цветные открытки, которые прилагались к коробкам с сахарными мышками. Она вырезала из них картинки и часами играла с ними, раскладывая в порядке, понятном ей одной. Когда сестра умерла, я лишь через неделю после похорон нашел в себе силы войти в ее комнату. Коробка с картинками так и стояла открытая на столе. Я закрыл ее и хотел переставить на полку, но она упала, картинки рассыпались по полу. И тут я впервые по-настоящему понял, что случилось. Будто рухнула невидимая плотина в сознании, и боль утраты, тоска, невыносимое чувство вины потоком обрушились на меня. Я мог собрать картинки, мог вернуть им прежний порядок, но то, другое, страшное, я уже никак, никогда не мог исправить.
А ведь я тоже хотел собирать… Не мелочи, нет — я замахивался на большее, мнил себя будущим хозяином Даров. Казалось, стоит заполучить все три, и наступит небывалое счастье, новое небо и новая земля. Пафосные разговоры, страстные подростковые мечты — как ужасно они закончились. Одной-единственной случайности, доли секунды достаточно, чтобы кто-то заплатил за твои мечты жизнью.
Удивительно ли, что долгое время после этого я ничего не собирал и ничего не желал? Обходился малым, ни к чему не стремился, плыл по течению, опасаясь планировать даже завтрашний день. Мне казалось, что Случайность — дремлющее древнее божество, и, строя планы, ты тревожишь его покой, будто дразнишь спящего великана. Достаточно ему открыть глаза и увидеть тебя, чтобы вторгшийся хаос разнес в осколки все, что есть в твоей жизни. Так внезапная большая волна смывает песчаный замок, который ребенок построил вдали от берега, наивно рассчитывая на постоянство приливов и отливов.

Но спустя лет двадцать коллекция у меня все же появилась. Я стал собирать сказки. Самые разные, авторские и народные, волшебные и магловские. С тех пор, как я стал директором, коллекцию приютил просторный шкаф в дальнем углу кабинета. Коллеги посмеивались над моей страстью; я высокопарно отвечал, что в сказках таится мудрость поколений. На самом деле я просто люблю эти истории, люблю их читать, слушать и рассказывать. Вот так, и ничего больше.
Со временем я даже приспособился гадать на сказках. Самое надежное гадание, почти никогда не подводит. Нужно лишь открыть шкаф, вынуть наугад любую книгу и развернуть на первой попавшейся странице.
Сегодня мне достаются «Магические легенды Центральной Европы», страница 138.

…Об Арно Драконобоязливом повествуют нам «Деяния франкских волшебников». Согласно записям хрониста, этот маг обитал в усадьбе Скратсхейм вблизи города Меца. Должно быть, он был не женат, во всяком случае, его супруга нигде не упоминается. Да и вряд ли какая-нибудь женщина захотела бы связать свою судьбу с безумцем.
Арно боялся драконов. Страх его был столь силен, что иной раз он сутками не ел и не спал, проводя все время на башне, откуда высматривал огнекрылого гостя. Также он выкопал подземное убежище, где надеялся укрыться при появлении дракона, и заготовил в достаточном числе маски из тонкого льна, чтобы дышать через них, когда ядовитые испарения чудища отравят воздух.
Соседи не разделяли опасений Арно — ведь со времен святого Климента ни единый дракон не появлялся в окрестностях Меца. Все уже запамятовали, как выглядят эти зловещие твари. Однако Арно не унимался и неустанно объезжал знакомых и родственников, призывая их позаботиться о спасении. Неудивительно, что желающих слушать его вскоре не осталось.
Тогда одержимость Арно возросла до крайних пределов. Он возомнил себя избранным, чей долг — защитить жителей Меца от дракона. Арно задумал изготовить с помощью магии чучело змея в натуральную величину, дабы упражняться на нем в заклятьях. Отослав из дома всех слуг, он немедля приступил к делу.
Слухи о замысле Арно привлекли окрестных волшебников. Не один и не два будто бы случайно заезжали в усадьбу, норовя взглянуть на дракона. Но Арно, боясь новых насмешек, таил от всех свое детище, и кроме жуткого силуэта, прикрытого полотном, любопытным не удавалось разглядеть ничего.
А однажды по округе разнеслась страшная весть — Скратсхейм горит. Сбежались люди, но пламя вздымалось выше самых высоких деревьев, и потушить его не удавалось. Лишь уничтожив все постройки и близлежащий сосновый лесок, огонь сам собой унялся. На пепелище нашли оплавленные доспехи Арно, от чучела же дракона не осталось и следа.
Что произошло в действительности, никому не ведомо. Окончательно ли Арно сошел с ума и поджег собственный дом? Или его магия, помноженная на силу страха, оказалась столь велика, что чучело дракона ожило и дохнуло огнем на своего создателя? Лишь почерневшие камни на месте Скратсхейма могли бы поведать истину, но они молчат и будут молчать вечно…

Закрываю книгу и аккуратно возвращаю ее на полку. Предсказания всегда туманны, и толковать их можно как угодно. Будь это иначе, пифии и пророки всех времен не смогли бы заработать на кусок хлеба.
Как следует понимать историю Арно? Означает ли она — применительно ко мне, — что я дую на воду, обжегшись на молоке, и опасность на самом деле несущественна? Или книга намекает, что я своими воплями Кассандры лишь отталкиваю слушателей? «Снова этот выживший из ума старикан завел свою волынку о Пожирателях смерти, уже в зубах навязло…». Да, пожалуй, что так.
Но ведь, в отличие от дракона, Лорд Волдеморт существует на самом деле, и если магический мир еще не осознал опасности, то лишь потому, что враг осторожен. Убийства и теракты случаются все-таки не каждый день, гибнут в основном маглорожденные, а прочим так легко верить, что лично их это не коснется… Однако дракон есть дракон, даже если он скрывается далеко в горах. Так ли глуп был Арно, как кажется на первый взгляд?
Продолжая думать об этом, накидываю теплую зимнюю мантию и спускаюсь вниз. Вчера внезапно и сильно похолодало, подтаявший снег замерз и дорожка в Хогсмид превратилась в каток. Чтобы не смешить студентов зрелищем директора, который упал и валяется, задрав ноги, наколдовываю себе саночки и еду на них. Санки прыгают на ухабах, мой желудок изо всех сил протестует, но мне весело. Со своей бородищей и в новой мантии ярко-красного цвета я похож на магловского Санта-Клауса, что приходит на Рождество. Только подарки мне доверять нельзя, водитель из меня никудышний, все растеряю на первом же повороте.
В «Кабаньей голове» ни единого посетителя, мне это на руку. Аберфорт не сможет отговориться тем, что слишком занят.
— Что это тебя принесло? — любезно приветствует меня брат. — Студентов-то сегодня нет.
— Хотел повидаться с тобой.
Он выразительно фыркает.
— Зачастил, надо же…
— Не я один, — пускаю пробный шар. — Наши выпускники тоже здесь часто бывают.
Аберфорт пожимает плечами.
— Бывают и бывают, их дело. Я на веревке никого не тяну. Ходят — ладно, нет — плакать не буду.
— Прюэтты, например…
— Еще я этих малолеток по именам не запоминал!
Он ощетинился, насторожился — значит, упомянув Прюэттов, я попал в точку. Хотя сюда ходят, конечно, не только они. Взять, скажем, Лонгботтома… Судя по тому, как уверенно чувствовал себя Фрэнк в последний раз, компания привыкла собираться в «Кабаньей голове», куда можно явиться через черный ход и так же незаметно уйти. Неудивительно, что именно здесь он назначил встречу старшекурсникам.
Осталось выяснить, о чем шла речь. Чего хотели добиться Люпин и Петтигрю (с подачи Поттера и Блэка, безусловно)? Куда это их не пускают, к чему именно не приобщили?
У меня есть догадки, которые уже почти переросли в уверенность. Осталось убедиться, прав я или совсем не знаю своих ало-золотых.
Аберфорт напряженно ждет, что будет дальше, но я и так услышал достаточно. Поэтому перевожу тему и начинаю болтать с ним о погоде. Наконец, справившись о самочувствии Мэри, прощаюсь и ухожу, оставив брата в недоумении.
Пора на заседание Визенгамота по делу Гиббона. Если быстро закончим, еще успею на школьное совещание по подготовке к Рождеству, это в шесть вечера.

[House of York]

Если в беседе с Аберфортом я чувствовал себя умным и проницательным, то в Визенгамоте мироздание не упустило случая отвесить мне щелчок по носу. Во всяком случае, такого сюрприза я не ожидал.
Допрос Гиббона под веритасерумом продолжался чуть меньше часа. К концу даже я уже не сомневался: преступление он совершил ненамеренно. В деле были отягчающие обстоятельства — в момент нападения крупа на ребенка Гиббон был пьян, потому что накануне жена заявила, что уходит от него. Именно поэтому он выпил полбутылки огневиски с раннего утра, именно поэтому отправился гулять с собакой в неурочный час, чтобы развеяться. Но сам он пса ни на кого не натравливал. Он действительно просто не удержал его.
По глазам Амелии я вижу, что она озадачена. Присутствующий на заседании Крауч откровенно зол. Он о чем-то переговаривается с председателем, и еще около двух часов уходит на то, чтобы выяснить, какие отношения были у Гиббона с соседями-маглами. Но их показания, записанные аврором, который выдавал себя за сотрудника магловской полиции, однозначны: подсудимый практически не общался с ними. Суд вызывает обливиаторов для проверки, Крауч представляет еще какие-то материалы, однако уже сейчас ясно: мотива для нападения у Гиббона не было.
Крауч сидит раскрасневшийся от злости. Видно, за две недели его подчиненные не много сумели накопать.
Я тоже зол, но на себя. Я был так уверен, что Гиббон натравил пса нарочно… Теперь выяснилось, что его вина действительно велика, но умысла в действиях не было. В очередной раз я совершил обычную свою ошибку: вынес поспешное суждение. Стыдно и досадно. Когда же я от этого отучусь?
Окончательное решение суд должен принять через неделю. После заседания Крауч подходит ко мне, силясь улыбнуться. Крепко пожимает руку, отводит в сторону.
— Что скажете, профессор? — кивает он в сторону зала заседаний.
— Выяснились интересные новые факты, — отвечаю уклончиво.
— Защита Гиббона ликует, — Крауч резко перестает улыбаться и цедит слова сквозь зубы. — Надеются, что он сможет отвертеться. Несчастный случай с крупом — это всего лишь год-два в Азкабане. Но ничего, мы еще прижмем этого мерзавца!
Внезапный энтузиазм Крауча неприятен. Глаза у него горят странным блеском, под ними темные круги, будто он давно не спал.
— Тебе, наверное, интересно узнать о Барти? — вежливо спрашиваю я. — Он, кстати, вступил в студенческое научное общество зельеваров. С учебой все замечательно, думаю, на СОВах никаких проблем не будет.
— Да, разумеется, — рассеянно говорит Крауч. — Хорошо учиться — это его обязанность, я рад, что он справляется.
Бартемиус-младший — худенький запуганный мальчик, которого мне становится жаль каждый раз, как я его вижу. Сейчас жаль еще больше.
— Кстати, хотел вас спросить, сэр, — говорит тем временем Бартемиус-старший, доверительно наклонясь ко мне, — после выпуска вы видитесь с бывшими студентами?
— Смотря с кем, Барти, — отвечаю, внимательно разглядывая его.
— Вот, например, Прюэтты, — Крауч берет меня под руку. — Знаете что-нибудь о них?
— Практически ничего, кроме того, что оба поступили в школу авроров. Думаю, тебе должно быть известно больше.
Мягко освобождаю свой локоть, давая понять, что фамильярность неуместна. Барти не сразу, но понимает намек, и на его чисто выбритых щеках вспыхивают красные пятна.
— А Лонгботтом? — все же настаивает он. — И Тауниш? С ними вы общаетесь?
— Боюсь, что нет. А что такое? В школе они собирались обручиться — уже можно поздравлять со свадьбой?
— Нет, — Крауч хмурится, от чего его худое лицо болезненно искажается. — Дело совсем не в этом… Между нами говоря, профессор, я надеялся, что вы поддерживаете контакт. У вас есть влияние на выпускников. А Прюэтты, Лонгботтом и Тауниш, кажется, ступили на нехорошую дорожку, если вы понимаете, о чем я…
— Это какую же? — смеюсь я. — Дурачились и украли все фонари с Главной улицы в Хогсмиде?
Крауч краснеет еще сильнее. Это была его собственная юношеская шалость. Отличник, староста школы, пример для подражания — тогда он в первый и единственный раз напился в «Кабаньей голове». Ему неприятно, что я это помню.
— Профессор, мне очень стыдно за тот случай. Поверьте, я больше никогда…
— Барти, прошу тебя, перестань. Сорок лет прошло.
Кажется, его это не убеждает. Чувства юмора у Крауча со школьных лет не прибавилось.
— Если бы Лонгботтом и Прюэтты ограничились кражей фонарей, — веско говорит он, — это было бы полбеды. Хотя, конечно, мы бы не стали смотреть сквозь пальцы на такое поведение будущих авроров. Но боюсь, все намного хуже. Во время увольнительных они отсутствуют дома, пропадают неизвестно где...
— Они стали хуже учиться?
— Конечно, нет, но…
Он задумчиво покусывает губы, пристально глядя на меня своим лихорадочным взглядом.
— Тогда что тебя беспокоит? Это же молодежь. Ты хочешь, чтоб они с утра до ночи сидели над учебниками? У Фрэнка есть невеста, Гидеон и Фабиан тоже наверняка встречаются с девушками. Когда начнется настоящая служба, будет не до этого. Ты слишком строг к своим курсантам.
— Да, — бормочет Крауч, не сводя с меня глаз, — да, разумеется, вы правы. Прошу простить, что побеспокоил.
Он быстро откланивается и уходит. Я медлю, глядя ему вслед. Что ж, похоже, странная активность выпускников привлекла не только мое внимание. Не знаю, что творится в голове у Барти, но для мальчишек это может быть опасно. Зря я начал их защищать вслух — теперь глава аврората записал меня в сообщники, и разведать больше ничего не удастся.
Возвращаюсь в Хогвартс в потемках. На совещание в учительской я уже безнадежно опоздал. По дороге от школьных ворот останавливаюсь возле снеговика, которого слепили младшие. В руках у него швабра и метла, на голове ведро, все это явно стащено из каморки Прингла. Когда смотритель об этом узнает, ближайшую неделю всем встречным и поперечным будет доставаться по первое число.
Хогвартс встречает меня обычным веселым гамом и сладким запахом булочек из кухни. По дороге в свои апартаменты я раз пять цепляюсь краем мантии то за постамент статуи, то за порожек, а за шиворот мне падают капли воска с парящих в воздухе свечей. Замок в хорошем настроении, раз так дурачится. Проходя по своему этажу, ласково глажу стену ладонью.
Надо как-нибудь дать понять Прюэттам с компанией, что Крауч их подозревает. Учитывая, в каком он сейчас настроении, от него можно ждать чего угодно.
Каменная горгулья ухмыляется, пока везет меня к двери кабинета.
— Я не клуша-наседка, — наставительно говорю ей. — Просто из вежливости интересуюсь делами выпускников, понятно?
Но она скалится еще сильнее и явно не верит мне.

[House of York]

Декабрь 10, 1976
Литература всегда интереснее жизни. Романы битком набиты грандиозными происшествиями, тогда как жизнь состоит из череды рутинных мелочей. Каждая из них может иметь далеко идущие последствия, а может и не иметь. Поэтому участники великих исторических событий, в отличие от книжных персонажей, — довольно-таки скучные люди. Если с ними и случалось что-нибудь необыкновенное, они узнают об этом лишь много времени спустя.

Сегодняшнее заседание Визенгамота иначе нельзя назвать, как катастрофой. Умысел Гиббона доказать не удалось, потому что его не было. Но Крауч своего добился и сумел настроить присяжных против обвиняемого. Хотя бы Амелия, умница, вовремя спохватилась и вместе со мной голосовала против общего вердикта. Но большинство жаждало крови, и вот итог: Рой Гиббон, выпуск 1962 года, факультет Хаффлпафф, отправится в Азкабан на восемь лет…
Восемь лет! За то, за что по справедливости и всем прецедентам полагается самое большее два.
Еще будет апелляция, но вряд ли она поможет — колдографии искалеченного ребенка, приобщенные к делу, произвели на присяжных неизгладимое впечатление. Все мы люди, всего лишь люди. Гиббону могли бы дать совсем небольшой срок, будь он красавчиком с хорошими манерами. Но он неопрятен, груб, необразован, а случившееся ужасно — и вот его сделали козлом отпущения, причем те самые люди, которые давали клятву следовать закону, а не личным симпатиям и антипатиям. Как же легко воздействовать на наши чувства! И разве я сам месяц назад не судил по внешности? Чертов старый дурак…
В атриуме Министерства встречаю Алекто Кэрроу (выпуск 1974 года, Слизерин). Она стоит с коробкой для пожертвований и плакатом «Поможем несправедливо осужденному!». На плакате растерянное и слегка подретушированное лицо Гиббона (мешки под глазами и щетину художник убрал, так что Рой выглядит трезвым и лет на пять моложе, чем на самом деле). Пока я стоял в сторонке и смотрел, по меньшей мере шесть человек подошли, взяли листовки и бросили деньги в коробку.
Вряд ли Кэрроу явилась сюда по своей инициативе. Нет данных, что она принадлежит к Пожирателям смерти, но я в этом уверен на девять десятых. Если так, то наши враги соображают быстро, ничего не скажешь. Гиббон не интересовался их пропагандой и никак не был с ними связан, хотя люди Крауча землю рыли, чтобы это доказать. Но теперь-то его возьмут в оборот. Станут собирать средства в помощь заключенному, строчить петиции министру магии, пришлют лучшего адвоката, будут всячески утешать и ободрять. Рой человек недалекий и примет это за чистую монету. Впрочем, в его обстоятельствах кто угодно бы поверил, что весь мир жесток и зол, и один только Лорд Волдеморт заботится о тебе. Какой-нибудь год за решеткой, и готов новый верный Пожиратель смерти, а для общественности — новый мученик.
Вот чему я поневоле поспособствовал! Об этом-то и говорила мне гадальная сказка, а я, олух, не понял…
В это мгновение кто-то меня толкает. Обернувшись, вижу Аластора Моуди. Прихрамывая, он быстро идет к лифтам, но успевает бросить на ходу:
— Без обид, профессор, не разминулись чуток!
Со стороны может показаться, что это правда — инвалид, на протезе, где ж ему демонстрировать чудеса ловкости? Но я знаю, что если надо, Аластор со своей деревянной ногой станцует на канате. Направляясь к камину, сую руку в карман мантии. Так и есть — там появилась бумажка, которой раньше не было.
Уже в своем кабинете в Хогвартсе разворачиваю записку.
«Сможете сегодня быть в «Кабаньей голове» в одиннадцать часов? Второй этаж. Не светитесь по дороге. А.М.»
Значит, он все-таки получил мое письмо и все правильно понял.

Когда в конспирацию играют двадцатилетние мальчики и девочки — это забавно. Когда старый опытный аврор — это уже о чем-то говорит. Похоже, Аластор считает дело даже более серьезным, чем я.
Что ж, буду тоже играть. Перебираю в памяти потайные ходы из школы в Хогсмид. Удобнее всего — ход из-под Дракучей ивы в Воющую хижину. С полнолуния прошло уже четыре дня, так что убежище свободно.
По дороге туда больно спотыкаюсь о ступеньку. Хогвартс сердится и ревнует. Замок любит, когда я пользуюсь его секретами, а ход под ивой для него все еще в новинку и немного чужой.
Вечером выпал мокрый снег, и даже под разиллюзионным я оставляю следы. Это плохо, нельзя привлекать внимание. Поэтому, оказавшись в хижине, нахожу отломанную спинку кровати и кряхтя устраиваюсь на ней, что твой йог на доске с гвоздями. В буквальном смысле слова, потому что один гвоздь в спинке все же отыскался и бодро вцепился в мою мантию.
Крепко держась за края импровизированного ковра-самолета и не забыв проверить разиллюзионное, я вылетаю в окно. В деревне рано ложатся спать, огней в домах почти нет, фонари на Главной улице светят тускло, как в погребе (вот нет на них Крауча-старшего!). Кружу в небе над «Кабаньей головой», высматривая площадку для приземления. Дверь сарая на заднем дворе зазывно приоткрыта. Стоит мне спланировать туда, как крепкая рука Аберфорта хватает меня за шиворот. «Кто?» — свистящим шепотом спрашивает он, воткнув мне палочку под ребра. Я скидываю разиллюзионное. Брат бормочет: «Явился наконец», и ведет меня внутрь, в теплую, пропахшую козьим духом темноту.
Еще через полминуты, грациозно прикрывая доской дырку на мантии, я вхожу в комнату на втором этаже. Окна здесь укрыты маскировочным заклятьем, чтобы свет не был виден снаружи. В комнате полно народу: Фрэнк, Алиса, Гидеон с Фабианом, Доркас, Эммелина, Гестия, Дедалус… Что ж, как я и думал. Все ошеломленно смотрят на меня, забыв поздороваться. Да, не каждый день увидишь своего бывшего директора с отломанной спинкой кровати в руках.
Потом, спохватившись, все кидаются меня приветствовать, освобождать место у камина и наливать мне чай. Аберфорт мрачно кивает и уходит. Зато я теперь вижу Аластора Моуди — он с суровым выражением лица занимает сторожевой пост у окна.
Когда я уже устроен (дырка на мантии пристойно скрыта от посторонних глаз) и держу кусок пирога, остальные еще перешептываются, поглядывая на меня. Кажется, сомневаются, можно ли при мне говорить. Но, видно, большинством голосов решают в мою пользу, потому что Дедалус Диггл выходит вперед и торжественно откашливается.
— Профессор Дамблдор, — легкий поклон в мою сторону, — мистер Моуди, — поклон в сторону окна, — мы очень рады, что вы сегодня с нами. Разрешите мне от лица…
— Ближе к делу! — рявкает Моуди. — Ненавижу эту манеру ходить вокруг да около!
Диггл растерянно умолкает — сразу видно, что он не учился в школе авроров. Зато Фрэнк, Алиса и Гидеон с Фабианом даже не вздрогнули, им-то к Моуди не привыкать.
— Что ж, — Диггл собирается с духом, — тогда сразу начну с того, что мы… что у нас тут…
Я и так в общих чертах знаю, что он скажет. До завершения мозаики недостает лишь нескольких деталей. Например, сколько человек в подпольной организации, созданной недавними выпускниками. Оказалось, восемь. Вот они все, сидят тут рядком с чашками в руках.
Сказав об этом, Дедалус окончательно смущается и умолкает. В полной тишине презрительное фыркание Моуди звучит особенно выразительно. Фрэнк густо краснеет, остальные прячут глаза.
— Но вы не думайте, — отчаянно пытается защищаться Диггл, — нас будет больше! Мы посвятили в тайну еще четверых…
— Кого именно? — интересуюсь я.
— Вы всех знаете, профессор. Маккиннон, Фенвик, Дирборн, Подмор…
Ага. Значит, все же не Поттер с компанией. Видно, школьников решили не брать.
— Ну, раз так, — говорит Моуди с непередаваемым сарказмом, — тогда все в порядке. Конечно, двенадцать идиотов — совсем не то, что восемь.
На щеках Фрэнка можно жарить яичницу. Прочие делают вид, что они вообще не здесь. Одна только Доркас спокойна и мечтательно смотрит в потолок.

[House of York]

— Вы хоть понимаете, во что ввязались?! — Аластор расхаживает от двери к окну. — Вы знаете, с кем имеете дело? Да вас передушат, как котят! Как, скажите на милость, вы собрались вести борьбу, великие заговорщики, тролль вас дери?
— Ну, — на Дедалуса жалко смотреть, — мы нашли одну очень полезную книжку, там все подробно описано…
Моуди останавливается и издает странные звуки — похоже, будто он подавился. Гестия Джонс пытается броситься ему на помощь, но Алиса придерживает ее за руку и шепчет:
— Не нервничай, это он так смеется.
— Я же говорил, не надо было признаваться, — ни к кому не обращаясь, бормочет Фабиан.
— Смотрите, какой умный! — Моуди, как выяснилось, замечательно расслышал его сквозь смех. — Да тут и признаваться не надо, у вас же все на лбу написано! Я что, слепой, не вижу, что вы ходите загадочные, как индюки?! А, Лонгботтом? Скажешь, не так?
— Вы совершенно правы, сэр, — торопливо отвечает Фрэнк. Очень благоразумно с его стороны.
— Вы меня за дурака держали? Думали, я ни о чем не догадаюсь? Тауниш!
— Никак нет, сэр, — быстро говорит Алиса. — То есть, не думали…
— То-то и оно, что не думали! Вообще ни о чем не думали! Прюэтт, как давно вы все это затеяли?
— Полгода назад, сэр, — четко хором отвечают Гидеон и Фабиан.
Остальные стараются не смотреть на эту показательную порку. Съежившийся Дедалус Диггл, кажется, благословляет небо, что выбрал в свое время Академию зельеварения, а не школу авроров.
— Вольно, — хмуро говорит Моуди, насладившись произведенным эффектом. — Кстати, чтоб вы знали, не у меня одного глаза есть. Крауч тоже что-то заподозрил. Добиваетесь, чтоб вас отчислили?!
Подопечные Аластора молчат. Остальные смотрят на него настороженно.
Алиса откашливается и, как в школе, поднимает руку, привлекая к себе внимание.
— Послушайте, — она чуть повышает голос, — тут не все знакомы с мистером Моуди и до сих пор сомневаются, можно ли ему доверять. Когда он заявил нам, что все знает, и позвал на встречу, мы сами… ну… понервничали немного. Но я уже говорила и еще раз скажу: даже хорошо, что так вышло. Это наш самый лучший преподаватель, мы все его очень уважаем и…
— Ой, только не надо грубой лести, — кривится Аластор, но видно, что ему приятно.
— Профессора Дамблдора мы не ждали, но тоже рады, — Алиса кивает мне. — Теперь, когда вы в курсе дела…
— А профессор давно был в курсе дела, — задумчиво говорит Доркас, наконец оторвавшись от созерцания потолка. — С той самой встречи у Фортескью. Мне почему-то показалось, что он все знает.
Я улыбаюсь:
— Я не знал, Доркас, но догадывался.
— И что теперь? — Эммелина Вэнс по-прежнему настороже. — Вы нам поможете? Мистер Моуди прав, мы действительно мало что умеем. Нам очень нужен кто-то взросл… — она быстро поправляется, — кто-то опытный.
— Только не надо нас отговаривать! — заявляет Фрэнк, впервые посмотрев прямо на меня. — Это бесполезно. И вы, сэр, — он переводит взгляд на Моуди, — тоже не пытайтесь. Мы все равно будем это делать. Даже если отчислят.
Моуди опять смеется своим жутковатым смехом.
— Нет, я не могу с этими малолетками. «Даже если отчислят»! Тут вопрос, останется ли голова на плечах, а они…
Он призывает к себе кресло и падает в него. Смотрит на меня:
— Что скажете, профессор? Я-то уже завяз в этом деле. Я учитель, я не имею права их бросить, даже если они — законченные кретины. А вы — мой учитель, кого же еще звать-то? Конечно, вам решать, но, по правде говоря, ваша помощь была бы очень кстати…
— Конечно, Аластор,— я наклоняюсь вперед и трогаю его загрубевшую, широкую ладонь. Он вдруг ухмыляется и на мгновение становится похож на того самого смешного веснушчатого мальчишку, который когда-то — давным-давно — под моим руководством учился превращать жука в пуговицу. Но тут же Моуди убирает с лица улыбку и приобретает обычный суровый вид:
— Ну, вот и славно. Давайте тогда к делу. Рассказывайте, что уже успели натворить…

Уже глубокой ночью все наконец расходятся, и мы с Моуди остаемся вдвоем. Угли в камине подернулись пленкой золы и вот-вот погаснут. В комнате зябко, я прикрываю колени наколдованным пледом. Аластор спустился вниз, принес бутылку огневиски и два стакана. Аберфорту не до того — Мэри что-то беспокоится, он не хочет оставлять ее одну, так что мы его интересуем меньше, чем прошлогодний снег.
— Я все-таки думаю, правильно ли мы сделали, — Моуди грузно садится рядом со мной.
— Аластор, а что нам оставалось? Запретить? Кто бы стал слушать…
— Мальцы ведь. Куда им в это лезть?
— Тебе сколько лет было, когда ты ушел на войну?
— Семнадцать.
— Вот видишь. Им больше.
— Зато ума меньше!
— Ничего, когда им стукнет полсотни, станут такими же ворчливыми, как ты.
— Ваши слова да Мерлину в уши, профессор. Пусть еще доживут до полусотни.
— Ты оптимист, как я погляжу…
Аластор говорит быстро и громко — видно, что ему хочется высказаться. Да и огневиски на голодный желудок даром не проходит.
— Все равно они еще наивные. Всем хотят помочь, всех спасти… Кого спасать-то? Люди — это же стадо. Ста-до, профессор. Что внизу, что наверху. Сегодня вот, вы говорите, надавили на жалость — и все ненавидят этого разнесчастного Гиббона, что его псина искалечила ребенка. Да нет, они-то правы, конечно. Только завтра какой-нибудь репортеришка тиснет статью про тяжелое детство Гиббона, да про злого начальника, который его с работы уволил, — и все кинутся проливать над ним слезы и ругать тех, кто загнал его в Азкабан…
Слушаю его и молчу. Что я могу возразить? Что люди — разумные создания, отличающие добро от зла и способные на взвешенные суждения? А что же тогда я сам, который был готов поверить в виновность Гиббона только потому, что тот сказал «хватит с меня издеваться»? Да, он безграмотный — и значит, в моих глазах готовый преступник, хотя мне ли не знать, на какие зверства способны хорошо образованные и воспитанные. Но привычка застит глаза, а решения принимаются под влиянием минутных эмоций…
— …и хоть ты им кол на голове теши, а все равно побегут туда, куда лучше поманят! Сегодня Сами-Знаете-Кто — исчадие ада, а завтра, пообещай он им жизнь посытнее да поспокойнее, тут же станет отец и благодетель. Что вы думаете?
— Ты прав, Аластор.
Моуди слегка обескуражен — он ждал, что я начну спорить.
— Хотя твоя правда — это правда смертельно уставшего и разочарованного человека, — продолжаю я. — Но посмотри на это с другой стороны. Как бы ты ни злился, какого бы плохого мнения ни был о людях, завтра утром ты все равно поднимешься и пойдешь на службу, и будешь защищать и оберегать это «стадо», как ты его называешь, в том числе ценой своей жизни, если надо. И любить, Аластор, любить, ведь правда же? Ты же любишь людей со всей их глупостью, приземленностью, готовностью обманывать и быть обманутыми…
Моуди пожимает плечами. Покрытое шрамами лицо кривится — это он так улыбается.
— Ладно, в точку попали.
Сейчас мы здесь вдвоем, бывший учитель и бывший ученик, которым алкоголь развязал язык. Нас никто не слышит, и можно говорить о личном, сокровенном, о том, за что завтра будет стыдно.
— А вы? — спрашивает он. — Вы-то любите людей?
Теперь моя очередь раскрывать карты, не одному же Аластору откровенничать.
— Честно тебе сказать? Не знаю. Может, правы мои «доброжелатели» — а у меня их немало, ты знаешь, — кто считает, что мне нужна власть, просто я это хорошо скрываю. Я ведь… Я на самом деле не добрый человек, Аластор. Не злой, но и не добрый. Хотя я старался, я всю жизнь очень хотел научиться этому. Наверное, так и не сумел. Поэтому все, за что я могу держаться, — справедливость. Последнее прибежище тех, в ком нет доброты и жалости. А кому-то доброта дается легко, как дыхание. И я иной раз думаю: что же со мной не так? Почему другие понимают — а я нет?
Моуди неловко похлопывает меня по плечу.
— Знаете, профессор, а я вот думаю, что справедливость — она важнее этой самой доброты. Серьезно. Я этому своих мелких учу, вдалбливаю им в головы. Они-то приходят такие романтичные, с горящими глазами: хочу быть аврором… по зову сердца… Нет у аврора сердца! Нет и не должно быть! Мы не сердцу служим, а закону.
Он со стуком опускает стакан на стол.
— Вот возьмем, к примеру, убийство — это я мелким своим так говорю. Может, убийца — твой лучший друг и вообще прекрасный человек, а его жертва — подонок, каких мало, и всем только лучше станет от того, что его прикончили. Но если ты аврор, ты все равно обязан расследовать дело и виновника отправить в Азкабан, будь он хоть ангел небесный. Потому что закон есть закон! А решать, кто хороший, а кто плохой — это не по нашему ведомству… Взять хоть Крауча. Как человек он та еще дрянь, шел к своей должности по головам, мы с ним никогда не ладили. Но как аврор он был отличный, настоящий профессионал. Устав соблюдал до последней буковки! Для него устав был, как говорится, и отец, и мать, и господь бог. И за это я его уважал. А теперь он захотел власти — и стал отходить по шажочку, по дюйму. Тут улика сомнительная, там на подследственного надавили слегонька, чтобы признался… А завтра что? Что завтра, я вас спрашиваю?!
— Не знаю, Аластор.
— Вот и я не знаю, и не хочу такого узнавать, хотя боюсь, что придется… Потому и твержу мелким: нельзя, значит, нельзя! — Моуди стучит кулаком по столу. — Мне тут уже Лонгботтом обиняками намекал, что-де раз о таком-то и таком-то Пожирателе смерти все известно, так почему бы его не убрать аккуратно? Мол, на войне, как на войне, надо бить врага его же оружием. А я говорю: нет! И чтоб даже думать мне об этом не смел! Все случаи, когда аврор имеет право использовать заклятья на поражение, прописаны в уставе — его и держись! Потому что сегодня ты ради всеобщего блага пойдешь против закона и шлепнешь мерзавца, а завтра начнешь невинных людей перемалывать в мясорубке, уже ради своего собственного блага!.. Думаешь, говорю, почему профессор Дамблдор до сих пор не пошел да не прикончил Сам-Знаешь-Кого? Что, он не знает, где его искать? Не справился бы, побоялся? Это он-то, победитель Гриндельвальда?!
Аластор раскраснелся от выпитого, и шрамы на лице выделяются багровыми полосами. Теперь уже я похлопываю его по плечу.
— Вы уж простите, что я так о вас распинался, — спохватывается он вдруг.
— Да ничего…

[House of York]

На самом деле он не прав. Люди почему-то часто бывают обо мне лучшего мнения, чем я того стою. Я действительно мог бы разыскать и убить Волдеморта. Это было бы не очень просто, но и не настолько сложно, чтобы я не справился. Почему же я этого не делаю? Ведь не один Моуди задавал мне этот вопрос, прямо или косвенно. Одни называют меня трусом, другие видят в моем бездействии выгоду, третьи, вот как Аластор сейчас, стремятся разными способами оправдать.
Правда в том, что вовсе не буква закона меня удерживает, и не нравственный запрет, и не страх разорвать душу убийством. О своей душе я могу не беспокоиться, я был на войне, и терять мне уже нечего. И не жалость меня удерживает — я умею не жалеть, слишком хорошо умею, к несчастью. Это другое, совсем другое…
Каждый раз, когда я думаю о нем, я представляю себе гидру. Ну, или нечто подобное — черно-зеленое, склизкое, страшное, таящееся где-то на просторах Англии, как ядовитая тварь в толще воды. Я знаю, так четко знаю, как ничто другое, что убей эту тварь — и ее кровь разлетится по всей стране, заразит каждую душу, затронет каждого из волшебников, кто бы он ни был. Конечно, это метафора, но суть-то от этого не меняется… Вместо одного Лорда Волдеморта мы получим сотни, тысячи.
Ужас, который охватывает меня при одной этой мысли, мало с чем можно сравнить. И я знаю, что не ошибаюсь, потому что такое кристально ясное, четкое знание не берется из ниоткуда.
Но я никому не смогу этого объяснить. И даже если бы мог, не стал бы. Некоторые слова слишком важны, чтобы произносить их вслух, — даже в такие минуты, как сейчас, когда между двумя людьми почти нет преград и можно говорить, не таясь.
— А все-таки, — глухо говорит Моуди, и я понимаю, что мои мотивы его все же беспокоят, — а все-таки, профессор, ну так, между нами… Что вы собираетесь делать? Надо же что-то делать, правда? Люди ведь умирают. А война может идти черт ее знает сколько. Ладно мы с вами, но вот уже мальчишки и девчонки в это встревают — их-то жалко…
— Я пока не знаю, Аластор. Я думаю над этим.
— Вы имеете в виду, что… Ну, эти рассказки насчет его бессмертия — это же не может быть правдой?
— Может, — честно отвечаю я. — Больше того, я уверен, что это правда.
— Значит, — Моуди борется с собой, чтобы это сказать, — дело совсем швах, да?
Мне хочется сказать ему так много. Например, что надежда появляется именно там, где надежды нет. Но сейчас ему покажется, что это просто слова, поэтому я говорю:
— Нет. Нужно выяснить, каким образом он получил бессмертие. Этим я занимаюсь уже давно и рано или поздно узнаю.
Это правда — но только часть правды. Бессмертие не имеет принципиального значения. Есть масса способов справиться с бессмертными, можно с ходу набрать штук пять, не особенно задумываясь. Почему не прибегнуть к ним? Потому что это обманчивая простота, простота рассудка, привыкшего ходить проторенными путями. Кажется, что достаточно хорошо все продумать — и проблема решена. Но хаос обыграет сколь угодно сложный план, потому что в его распоряжении, в отличие от нашего, действительно любые возможности.
Поэтому нужно нечто совсем иное — парадоксальное, неожиданное, невозможное. То, что нельзя придумать, то, что может получиться лишь само собой. Говорят, случай — бог дурака. Но я уже слишком часто пытался быть мудрецом и слишком плохо это каждый раз заканчивалось. Пришло время немного смирить гордыню.
Но и этого я не смогу объяснить. Поразительно, насколько трудно выразить словами то, что знаешь лучше всего. Словоплет, мастер болтовни — где твое красноречие, учитель?
И еще одного я не знаю, самого главного и самого страшного: сколько времени должно пройти, сколько крови пролиться, прежде чем игра случая даст нам нужный ответ… Готов ли я к этому? Можно ли вообще быть к этому готовым?
Аластор по-своему истолковывает мое молчание. Он ободряюще хлопает меня по плечу и разливает по стаканам остатки огневиски:
— Да не расстраивайтесь так, профессор. Вы непременно что-нибудь придумаете, я в вас верю. А пока будем делать, что должно, а там видно будет. Правильно?


Декабрь 25, 1976
Хорошо помню, как впервые почувствовал себя взрослым. Кажется, это было перед самой войной.
Большую часть жизни человек проводит как бы во сне. Мы не осознаем, как мало в нас на самом деле своего. Мнения, услышанные от других людей, привычки и правила, которым научили родители, мудрые мысли, почерпнутые из книг… Жизнь взаймы.
Но вот однажды надо принять решение — и ты вдруг понимаешь, что никто не поможет. Нет рядом старшего, более умного и опытного, кто даст совет. Ни в одной книге мира не написано, как тебе поступить. В истории ни разу не случалось ничего подобного, не на что опереться. Ты все решаешь сам, один, никто не справится за тебя, и ответственность тоже лежит только на тебе.
Так наступает взросление. Это особенно страшно в первый раз, чуть меньше во второй и третий, а потом привыкаешь.
Но все равно до сих пор иной раз просыпаешься — и холодок по спине. Неужели это я, я взрослый?
Не может быть, это ведь просто игра…


Конец

[wine_trying]

House of York
Очень ценный для фэндома Альбус у вас получился. Обычно авторы смотрят на него как на великого человека, с некоторого расстояния, смотрят снизу, с восторгом, или, наоборот, сверху, разбирая ошибки. А вы встали рядом. И мы, читатели, увидели человека, уникального, все же, со своей философией, способностями, удивительными взаимоотношениями с реальностью, особой растворенностью в ней. Особенной способностью чувствовать правильное и неправильное.

Он не был единственным в сопротивлении, даже не был его создателем, но его опыт и знания о темных лордах были бесценны в начавшейся войне.

Вы ответили на вопрос, который мучает многих: почему, действительно, было не пойти и не убить Волдеморта, и не остановить убийства?

Каждый раз, когда я думаю о нем, я представляю себе гидру. Ну, или нечто подобное — черно-зеленое, склизкое, страшное, таящееся где-то на просторах Англии, как ядовитая тварь в толще воды. Я знаю, так четко знаю, как ничто другое, что убей эту тварь — и ее кровь разлетится по всей стране, заразит каждую душу, затронет каждого из волшебников, кто бы он ни был. Конечно, это метафора, но суть-то от этого не меняется… Вместо одного Лорда Волдеморта мы получим сотни, тысячи.

И это очень, очень правильно. Ведь он не убивал всех своими руками, он и появился только потому, что в магическом мире вдруг накопилось много готовых убивать, кто-то стал бы ими руководить, так или иначе. Убить его - останется гидра, они получат подтверждение, что убивать - метод. Нужно было искать причины и дать всем время и возможность понять, что Волдеморты - путь в никуда, как бы не были вкусны их обещания.

Спасибо, автор.

10/10

Не скажу, что согласна со всеми идеями, но написана история прекрасно. И Альбус просто замечательный, в фиках такое бывает крайне редко.

[Incognit_A]

Какие прекрасные живые детали.
Фик похож на подарочную коробку конфет, одна деталька шоколадная, вторая лимонная, третья с орешками и вафельная, и карамель... сидишь и втыкаешь, как ребенок под ёлкой в эту коробку. И еще хочется не одну. Сокровище. Так похоже на Дамблдора вот это ощущение сладкого волшебства и горчащей жизни. Совершенный десерт.
Хотя я и не со всей его мотивацией могу согласиться, но во многом он получился очень живым, очень настоящим, с его привычками приспосабливать магию непредсказуемым способом. С его разговорами с Хогвартсом, с его внимательными глазами, от которых трудно спрятаться и с самогрызством.
Отдельное спасибо за Хогвартс. И еще одно за Моуди. И одно за гриффиндорцев и еще одно за слизеринцев. Потому что нигде не наврано и хочется пойти перечитать канон.
Спасибо, автор.

10/10

[El-lza]

Великолепный Альбус и замечательный стиль. 10/10

[Натэль]

Фик очень понравился, особенно рассуждения про добро и справедливость. Спасибо!
10/10

[Рейвин_Блэк]

10/10
В общем это то, что и хотелось прочитать по теме. Рассуждения, герои - все замечательно. А POV такого Дамблдора читать и читать. Спасибо!

[Journey to the stars]

Хотелось бы отдельно отметить юмор, он такой альбусовский.))) 10/10

[zanuda2007]

Это совершенно замечательно. Неожиданная идея создания Ордена представляется удивительно правдоподобной. Герои очень хороши, и, разумеется, Дамблдор.

Стиль, как тут уже говорилось, прекрасный, и фик можно растаскивать на изречения, но вот мое любимое:

Поразительно, какой крик способны поднять взрослые образованные люди (и перессориться к тому же насмерть), когда решается вопрос, кому вести первые уроки в понедельник.

[blue fox]

потрясающий текст. 10/10
Вот именно так мне больше нравится - не сам придумал этот идиотский орден, а не бросил своих рвущихся в бой детей.
почему-то все время вертелась поговорка "не можешь справиться с безобразием - возглавь его" :-))))
Замечательный у вас вышел Альбус, и Аластор. И даже Доркас :-)

[<Ammy>]

9/9

[Ба_лерина]

10/10

[sine]

Полагаю ради этого стоило и затевать конкурс. Это прекрасно, это такой человек. Такой живой, настоящий, уставший немного, разочаровавшийся, не добрый и не злой. Необыкновенно написано.
10/10

[protherpine]

10/10
Читается на одном дыхании, замечательно описан Хогвартс, его характер, очень понравилось сравнение Хогвартса с орехом; чувствуется, что Альбус очень любит этот древний замок, эту старую школу...

Стройная красивая версия возникновения Ордена Феникса, становится понятно, почему большинство его участников - вчерашние школьники. Очень понравился разговор Альбуса и Аластора о доброте и справедливости, а также размышления Альбуса о том, что убийство Волдеморта сделало бы из Темного Лорда героя и страдальца за волшебный мир, посеяв много новых темных зерен в сердца людей.

Директор Дамблдор, то ездящий на перилах, то на санях, то летающий на фанерной доске, - это так по-Дамблдоровски, и так по-английски

[1898]

10\10

[morgul]

Великолепная история. Для меня - лучшее произведение конкурса. Абсолютно живой, настоящий Альбус. браво, дорогой автор. И спасибо за это чудо
10\10

[biocell]

10/10

[Genossin]

10/10

[Ze11er]

«Браво», - единственное, что хочется сказать Вам в ответ на этот текст. И пусть такой образ Альбуса несколько расходится с моим его пониманием, он очень целостный и в него легко поверить. Да и сам фик со всеми этими мелкими детальками и рассуждениями очень понравился. И Барти Крауч, и Моуди и все прочие второстепенные герои получились у вас настолько хорошо, что даже придраться не к чему (даже если бы я вдруг этого захотела). Ой, ещё классно, что Альбус гадает на сказках. И учителя все классные, особенно Слагхорн с его вечным намерением защищать родной факультет во что бы ни стало))
10/10
Единственное, не совсем поняла смысл названия. Хотелось бы, чтобы Вы чуть-чуть прокомментировали.

[чертопоЛоки]

10/10
потрясающе раскрыт Альбус. В него и эту историю верится. Спасибо!

[rakugan]

wine_trying,
Большое спасибо за отзыв!

Вы ответили на вопрос, который мучает многих: почему, действительно, было не пойти и не убить Волдеморта, и не остановить убийства?

Это единственный вариант ответа, который я могла найти и который не делал Дамблдора ни циничным манипулятором, ни трусом.
Кроме того, я подозреваю, что мой персонаж вот эту возможность "заражения" тьмой воспринимает гораздо более конкретно, чем читатели. Это магический мир, где даже разделение души - не метафора, а реальность. Поэтому с чисто магической точки зрения опасность могла быть вполне конкретная.

Карина Кларк,
El-lza,
Натэль,
Рейвин_Блэк,
Tiger_from_Mars,
<Ammy>,
Ба_ЛЕРинА,
большое спасибо за отзывы и оценки!

Incognit_A,
спасибо за отзыв и оценки!
Да, вокруг Дамблдора как-то сами собой появляются все эти сказочные детали - даже придумывать ничего не надо, они как будто из ничего берутся.

zanuda2007,
blue fox,
спасибо за отзывы и оценки!

Неожиданная идея создания Ордена представляется удивительно правдоподобной

Вот именно так мне больше нравится - не сам придумал этот идиотский орден, а не бросил своих рвущихся в бой детей.

Эта мысль появилась у нас с Дайлис Джин (d_tonks) еще очень давно, когда мы писали разбор "ГП и ОФ: что за кадром?". Дайлис тогда обратила внимание на то, что Орден довольно четко делится на две части - "людей Дамблдора", представителей старшего поколения, и своего рода "Молодую гвардию". Отсюда и появилась идея о том, что "Молодая гвардия" могла образоваться изначально и сама по себе, а уже потом к ней присоединились Дамблдор, Моуди и другие.
К тому же мне сложно представить себе взрослых, намеренно и сознательно вовлекающих в столь опасную борьбу вчерашних выпускников (а что касается опасности, доля погибших орденцев - 47% - говорит сама за себя, это каждый второй). Скорее, постарались бы справиться своими силами.
К тому же был такой важный момент в одном интервью Роулинг, где она говорит, что Дамблдор по природе одиночка: "Where is his equal; where is his confidante; where is his partner? He has none of those things" ("Где его равный; где тот, кому он поверяет свои мысли; где его партнер? У него нет никого подобного", www.mugglenet.com/jkrinterview.shtml). Дамблдору, по большому счету, не нужен ОФ, он предпочел бы найти решение своими силами. Но если есть те, кому он нужен, тогда бы он присоединился.
Имхо, естественно.

sine,
L]vlad.[/L],
morgul,
biocell,
Genossin,
maayaota,
большое спасибо!!

protherpine,

Директор Дамблдор, то ездящий на перилах, то на санях, то летающий на фанерной доске, - это так по-Дамблдоровски, и так по-английски

Спасибо, это особенно приятно услышать
Мне все время вспоминалась Мэри Поппинс и ее летающий дядюшка.

Medeja Bloody,
спасибо за оценки и хороший вопрос относительно названия!
Чисто формально это просто обыгрывается цитата из текста: "Случай - бог дурака". Дамблдор действительно много размышляет о роли хаотического, непредсказуемого, случайного в жизни. Собственно, это видно и из канона: насколько часто действия и прогнозы Дамблдора строятся на том, что по большому счету случайно и непрогнозируемо. Как сильный интуит, он умеет обращаться с такими вещами.
Есть и второй пласт - это отсылка к отношению Дамблдора к самому себе. Он умный человек и именно поэтому хорошо понимает, где пределы рацио и как опасно опьянение собственным интеллектом. В каноне показано, как Дамблдор часто намеренно ведет себя странно, по-шутовски, нелепо. В этом он также следует традиции: в сказках всего мира, в том числе сказках Британских островов, всегда есть фигура "дурака", который вроде бы не ровня сильным и умным, но при этом умеет ясно видеть суть вещей и людей. Например, Темный Патрик ирландских сказок, простой крестьянин, который раз за разом оказывается проницательнее самых ученых мудрецов. "Мудрость мира сего есть безумие перед Господом", и наоборот. Дамблдор - интеллектуал, который при этом критически и скептически относится к своему интеллекту, осознанно стремится идти "путем дурака". Примерно так.
Все имхо, разумеется.

[Ze11er]

rakugan, о, как интересно, оказывается.
Ещё раз спасибо большое за великолепный текст.

[Incognit_A]

Дамблдору, по большому счету, не нужен ОФ, он предпочел бы найти решение своими силами. Но если есть те, кому он нужен, тогда бы он присоединился.

Очень тонкий ход. И красивый.